За что?
Часть третья. Глава V

Отвратительное ощущение чего-то холодного мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: "На память из Гапсаля", a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. "Стрекоза", она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.

-- Как вы смеете?Кто вам позволил! -- исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

-- Ах! ты еще бранишься! Mesdam'очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она... Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.

-- Проучить! Проучить хорошенько! -- слышится со всех сторон.

-- A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam'очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоить на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня... Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь... О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, y которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета -- чулки.

Мои ноги быстры, Как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

-- Ай, ай, ай! -- продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.

Ha половине шестых переполох и суматоха.

-- У седьмушек режут кого-то! -- слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

-- Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то... то... то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом -- и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:

-- И тебе не стыдно!.. В одной рубашке... босая! Марш одеваться сейчас! Что "шестерки" подумают о нас Хорошенькая новенькая у седьмых!

Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевичъ мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем, как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности... Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то "чужая" всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич , Мышка или. "Петруша". Как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

-- Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! -- кричит она звонким голосом. -- Сию же минуту отдайте!

И -- странное дело! -- эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье... -- Одевайся скорее! -- кричит смуглая Оля, -- я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, "Мишка", которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.

-- Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! -- говорит высокая девочка, -- он меня в прошлый раз спрашивал.

-- A все-таки выучить не мешало, Лида.

-- Выучу, пожалуй... С тобой разве можно не выучить, Мишенька! -- и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

-- Это Лидия Лоранова. -- шепнула мне Петруша. -- Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись "дружиться" до самого выпуска.

-- Ах, как это хорошо! -- вырвалось у меня невольно.

-- Да быть дружной с кем-нибудь, -- произнесла я, -- заступаться друг за друга, вместе учиться...

И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.

-- Знаешь что, -- внезапно перейдя на "ты", проговорила я, -- давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

-- Видишь ли, Воронская, -- произнесла она. -- Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и... и... я бы охотно стала твоей подругой, a только...

-- Что только? -- начиная уже "закипать", выкрикнула я.

-- Надо узнать, позволит ли Варя...

-- Кто? Какая Варя? -- удивилась я.

-- Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги... Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит...

И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку: я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.

-- Ах! -- вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..

Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье, и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.

-- Ах, кто это? -- вырвалось помимо воли у меня из груди.

-- Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, -- ответили мне сорок голосов зараз.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице...