Между жизнью и смертью. -- Дома. -- Отъезд.
На дне лодки оказались два весла. Я выучилась отлично грести на нашем пруду за лето и, храбро схватив весла, вложила их в уключины. Но пруд -- не река, разгулявшаяся, бурливая к тому же, и я очень скоро поняла это, совершенно выбившись из сил. При том в эту ночь разыгралась на Неве настоящая буря. Вокруг меня поднимались черные волны. Точно живые призраки, они набегали на маленькую, утлую скорлупку, грозя ежеминутно разбить ее вдребезги... Они подхватывали лодку и с отчаянной силой перебрасывали ее с гребня на гребень, с волны на волну.
Вскоре я совершенно выбилась из сил и не могла грести больше: не слабым рукам девочки бороться с разбушевавшимися невскими волнами!..
Я должна была подняться по Неве к тому направлению, где черным волнующимся пятном темнела Ладога, и где в утреннем рассвете смутно намечались белые силуэты домов нашего городка. Между тем меня с невыразимой силой тянуло обратно, вниз по течению. В какие-нибудь десять минут я была отнесена так далеко, что стоявшие па берегу четыре цыгана казались вдали совсем малюсенькими фигурками.
С отчаянием бросила я грести, при чем одно весло выскользнуло из уключины. В ту же минуту я увидела его быстро перепрыгивающим с волны на волну.
С одним веслом я уже ничего не могла сделать.
Haдо было оставить и самую мысль о гребле, смирно сидеть на носу лодки и ждать...
Ждать? Чего?
Смерти.
Да, именно, смерти!
С безумным ужасом смотрела я на разбушевавшуюся стихию, отлично понимая, что полуразвалившаяся лодчонка не вынесет напора разъяренных волн, и что если не сейчас, так через час-другой моя лодка должна пойти ко дну!..
Я подняла глаза к небу, где сияли значительно побледневшие глаза золотых созвездий, потом опустила их вниз, на черную, озверевшую речную стихию, и безумная, жгучая жажда жизни заговорила во мне.
"Жить! Жить! Жить! И только жить! -- прошептали мои помертвевшие губы. -- Господи, сделай так, чтобы я жила... Господи, спаси меня! Дай мне увидеть еще раз "солнышко", тетей, Большого Джона, Петрушу, Верочку, Мариониллу Мариусовну, всех моих институтских подруг, "кикимору" Тандре с ее длинным, безобразным лицом, и даже "ее"...
Да, даже "ее", мою мачеху, из-за которой я теперь неслась по волнам, хотела я видеть в эти минуты!..
Моя жизнь казалась мне теперь уже далеко не такой ужасной... Смерть представлялась чем-то худшим.
О, худшим во сто раз!..
О, как могла я тогда, в Царском Селе, при первой вести "ней", желать смерти?.. Ах, жизнь так прекрасна! Расстаться с ней, расстаться молодой, когда еще так много неведомого перед тобою, когда ты не узнала и одной ее сотой, ах, как это ужасно!.. Нет, нет! Только не умереть!.. Оставь мне жизнь, Господи, оставь!..
В отчаянии, заломив над головою руки, я кинула взор на реку и... страшный, нечеловеческий крик вырвался из моей груди, пронесся над поверхностью воды и протяжным гулким эхом прокатился на противоположном берегу... Перед моим, на смерть испуганным взором, черными огромными головами торчали из воды скользкие, мокрые, черные чудовища, пересекая всю реку от берега до берега.
Я разом поняла, что это были пороги, и холодный пот ужаса выступил на мое лбу. Ивановские пороги на Неве считаются самым гибельными и опасным местом: даже пароходы замедляют здесь значительно ход, искусно лавируя между ими в "проходах" Но мне без весел (мое второе весло было тоже вскоре унесено хищною волною вслед за первым) Нечего было и думать попасть в проход. Что могла я сделать без руля и весел моими слабыми ручонками?.. А между тем лодка мчалась теперь с безумною быстротою прямо на гибельные камни... Каких - нибудь пять-десять минут еще и... она разобьется вдребезги... И бедный мой папа никогда не увидит своей девочки!..
-- Папа! Папа! -- закричала я, простирая руки в ту сторону, где должен был находиться он, и где я уже не видела нашего города, который был так далеко теперь, ужасно далеко!..
-- Дер-жись!.. И-и-д-ем!-- пронесся мне ответом с левого берега чей-то грубый голос, и я увидела большую рыбачью лодку с тремя фигурами в ней, гребущими изо всех сил в мою сторону.
Как не велик был мой страх, я узнала в тех трех фигурах типичных невских рыбаков, часто приезжавших в Шлиссельбург.
-- Спасенье! Боже мой, спасенье! Благодарю Тебя, Создатель!-- прошептала я, с мольбою протянув руки к значительно просветлевшим небесам.
О, ужас! Пороги близко, совсем близко, а рыбачья лодка с тремя смельчаками еще так далеко от меня!..
-- Дер-жись! Де-р-ж-ись!-- несется зычный голос одного из рыбаков.
Но, Боже мой, как удержаться! Лодка так и несется, точно спешит на верную гибель. Теперь я вижу ясно, что мои спасители подойти к моей лодке не успеют и не предупредят крушение. Вот уже в двух--трех саженях от меня эти черные, страшные головы чудовищ... Лодка с неизвестными мне спасителями спешит. Она приближается с невероятной быстротою ко мне. Но еще быстрее приближаюсь я к торчащим из воды черным камням, которые вот-вот разобьют мою лодку вдребезги... О! Как страшно глядят из воды эти черные чудовища, точно поджидая свою жертву... Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть их -- и не могу. Не могу, и мне кажется, точно на одном из порогов, на том, который поближе, стоит хорошо знакомая мне серая фигура, серая женщина... Я открываю глаза...
Трах!
Что-то страшное, оглушительное, невероятное по силе, ударилось о дно лодки... В ту же минуту будто крылья приросли ко мне и я очутилась в чьих-то крепких, как сталь твердых, руках...
А река шумела, бурлила и злилась, точно жалуясь кому-то, что осмелились вырвать добычу из ее рук...
***
Я просыпалась, опять засыпала и просыпалась снова... И каждый раз, что я открывала глаза, надо мною наклонялось чье-то добродушно-простое, бородатое и обветренное лицо.
Я слышала сквозь сон, как чьи-то грубые руки с необычайной нежностью завернули меня в старый рыбачий кафтан, от которого пахло рыбой и смолою.
Потом чей-то голос произнес:
-- Спи, крохотка! Спи, болезная!.. Ишь, намаялась... Шутка сказать: на волосок была от смерти...
И я уснула.
Спала я долго, очень долго...
Когда я открыла глаза, неописуемое удивление овладело мною.
Я лежала в моей мягкой теплой постели, на шлиссельбургской даче. На краю постели сидела m-lle Тандре с ужасно встревоженным лицом, и как только я открыла глаза, она сказала дрожащий голосом:
-- Слава Богу! Наконец-то вы проснулись, дорогая Лидия! Мы так боялись за вас... Дитя мое, можно ли пугать нас так всех... Ах, Lydie! Lydie!
-- Я долго спала, m-lle?--спросила я.
-- О, ужасно! Я думала -- вы умерли! Вы спите целые сутки. Вчера утром вас привезли сюда в лодке рыбаки... Вы не можете себе представить, что сделалось с вашим отцом... Он положительно обезумел от горя... Но, слава Богу, вы поправились... Идите к нему скорее, успокойте его...
Я не заставила еще раз повторять себе приглашение, быстро вскочила с постели, вымылась, кое-как сунула мои израненные ноги в башмаки, оделась, и, прихрамывая, кинулась разыскивать того, к кому так безумно рвалось теперь мое детское сердце.
Сознание того, что я живу, дышу, хожу, что вижу солнце и день, цветы и деревья, наполняло неизъяснимо счастливым трепетом все мое существо. Но особенно делала меня счастливой мысль, что я сейчас, сию минуту, увижу мое "солнышко", про гнев и неудовольствие которого я давно забыла.
Я быстро пробежала гостиную, столовую и, не найдя там никого, выбежала на террасу. Там сидела "она"; "солнышка" не было. Я одним взглядом окинула всю комнату и не нашла его.
-- Где папа? -- вскричала я голосом, полным отчаяния.
Она только пожала плечами; в ее серых глазах выразилось и удивление, и некоторый испуг, и странное недоумение.
-- Твой папа только что ушел, его вызвали по важному делу, -- проговорила она своим спокойным голосом, -- он не мог ждать когда ты проснешься... К обеду он будет.
Я повернулась и хотела уже уйти. Но мачеха остановила меня:
ночью, одной пуститься на Неву! Это непростительная шалость... Больше -- это безумие!.. Подумала ли ты сколько волнений пережили мы, пережил твой папа, узнав, что ты исчезла?.. Вторичного такого волнения пережить нельзя... Уследить за тобою, чтоб ты не придумала опять какой-нибудь подобной шалости, очевидно, трудно. И потому мы с папой решили отправить тебя в институт, не выжидая конца, каникул... сегодня же... Страшно велика ответственность держать дома такую взбалмошную девочку, которая каждую минуту может совершить какой-нибудь безумный поступок!.. Теперь ступай... Мне не о чем говорить больше с тобой...
Так вот оно что!
Они считают то, что со мною произошло -- "шалостью", "безумным поступком "! Они даже не подозревают, каким образом я очутилась у рыбаков, привезших меня к нам на дачу, и не находят нужным спросить об этом у меня!.. Они думают, что я просто вздумала прокатиться по Неве, и не допускают даже мысли, что я бежала от "нее", бежала с намерением добраться до Петербурга, до моих тетей!.. Рассказать разве это ему, моему "солнышку"? Сказать ему всю правду и выплакать на его груди всю перенесенную обиду?.. Нет, нет, ведь он меня не поймет, не захочет понять!..
Все мое радушное настроение мигом исчезло. Я не ждала больше свидания с "солнышком ", не жаждала видеть его, как за минуту до этого...
И понурая и печальная бродила я по саду, прислушиваясь к шепоту деревьев, к треску стрекоз и к тихому плеску Невы за оградой сада...
Мы встретились или, вернее, столкнулись с отцом на пороге террасы.
Я даже тихо вскрикнула при виде его, так он осунулся и побледнел за трое суток. Жалость, раскаяние, сострадание и любовь заставили меня было кинуться к нему навстречу. Но он поднял глаза... и в них я прочла что-то холодное, чужое мне и еще незнакомое моей детской душе. И вмиг мой порыв прошел, скрылся бесследно.
-- Здравствуйте, папа! -- проговорила я сухо и, быстро наклонившись к его руке, напечатлела на ней поцелуй.
-- Ты не чувствуешь раскаяния, неправда ли?-- произнес он каким-то странным, натянутым голосом.
Я молчала.
-- Лидя! Я тебе говорю! Я молчала опять.
Что я могла отвечать? Нужно было или сказать все, сказать, что я хотела уйти туда, где чувствовала, что мне будет лучше, или же... молчать.
И я молчала.
Я молчала и тогда, когда он говорил мне что-то долго и много прерывающимся каждую минуту от волнения голосом, и из чего, от охватившего меня волнения, я могла уловить только немногое, запоминая лишь отдельные, отрывочные фразы: "я любил тебя... ты была для меня единственным утешением... продолжаю любить тебя также... и не перестану любить, несмотря на все твои поступки... мне больно, когда. я вижу, как ты обращаешься с мачехою"... и т. д., и т. д.
Молчала я и во все время обеда, и когда лакей вынес мои вещи и положил маленький чемоданчик, уложенный заботливыми руками Тандре, на извозчичью пролетку. Молчала и тогда, когда отец быстро перекрестил и поцеловал меня...
Бледная, угрюмая села я на дрожки подле моей гувернантки, не глядя на тех, кто стоял на террасе, провожая меня...
Ах, зачем я молчала тогда? Зачем?! Зачем у меня не было силы воли, чтобы броситься к отцу, чистосердечно рассказать ему, раскаяться и... попросить прощения? Ведь я знала, что достаточно было нескольких слов, чтобы "солнышко" опять, сразу, стал прежним, обнял меня, прижал к себе и простил.
принцесса...
Тандре плакала подле меня на палубе. Бедняжке очевидно жаль было расстаться с ее маленькой мучительницей, доставившей ей волей-неволей порядочно тяжелых минут.
Несмотря на все мои "шалости", несмотря на то, что я доставляла ей столько хлопот, что я так насмехалась над ней и над ее привычками -- бедная "кикимора" успела привязаться ко мне.
-- Вы не забудете меня, Лиди! Не правда ли? -- шептала она чуть слышно, сморкаясь в перчатку, вынутую по ошибке из кармана вместо носового платка.
Звонок... свисток... и пароход двинулся по направлению к Петербургу...