• Приглашаем посетить наш сайт
    Тютчев (tutchev.lit-info.ru)
  • За что?
    Часть четвертая. Глава IX

    Письмо. -- История. -- Меня наказывают вторично. -- Цыганки.
     

    Милая маленькая принцесса! Вот уже четыре месяца, что ты уехала из Царского Села, а о тебе нет ни слуху, ни духу. Я и Вова очень соскучились без тебя. С тех пор, как ты улетела от нас, маленькая принцесса, мы и не ходим в нашу рощу. Ведь нам не приходится больше играть в заколдованную принцессу и прекрасного принца. Для этой игры нужна ты. Непременно ты, и никто больше. Ты одна только умела изображать из себя настоящую принцессу. Другие бы девочки не сумели сделать этого. И потом, на ваш пустой дом так тяжело смотреть, что и не тянет в рощу... Недавно сюда приезжала твоя тетя Лиза. Она не заходила в дом, а прошла в сад (дом заперт на ключ, и огромный замок повешен у его двери). И она, тетя Лиза то есть, долго сидела в саду, знаешь, у нашей любимой сиреневой беседки, там, где разрослись так хорошо кусты смородины. И она плакала. Я не знаю, о чем она плакала, но мне кажется о том, что нет маленькой принцессы около нее. Ах, принцесса... принцесса, как жаль, что тебя нет с нами! Если б я был волшебником, я бы силою чар вернул тебя сюда обратно. И Вова хочет быть тоже волшебником для этой же цели. Мы часто играем с ним в саду Белаго дома, и я как-то больше сошелся с ним после твоего отъезда. Мы достали географическую карту России, где твой гадкий Шлиссельбург обозначен маленькой черной точкой. Я смотрю на эту точку, точно надеюсь, что она обратится в настоящее изображение города, на улице которого я увижу тебя... Когда-то мы оба тебя увидим? Верно, не скоро. Я по-прежнему хочу быть учителем, а Вова гусаром, но, повторяю, мы бы охотнее сделались оба волшебниками, чтобы по мановению волшебной палочки переселить тебя снова сюда, милая маленькая принцесса! Вова скоро уедет в корпус. Нина уже уехала. Поверишь ли, даже она спрашивала о тебе!.. Скоро и у меня начнутся мои занятия в гимназии. Я рад этому, ты знаешь: я люблю учиться, хотя одновременно с этим начнутся и истории с дядей. Но теперь он стал добрее. Генерал Весманд достал ему такое место, что он совсем мало бывает дома, и я живу почти один. А ты как живешь, маленькая принцесса? Какова твоя мачеха? Надеюсь, что она не такая, как мачеха Золушки в сказке, не правда ли? Однако, будь здорова! Я, Вова и наша роща шлют тебе горячий привет. Еще раз прощай. Не забывай нас.

    "Коля".

    Р. S. No 1. В вашем саду уже поспела рябина.

    Р. S. No 2. Часто читаю "Всадника без головы", которого ты мне подарила на прощанье. И всегда думаю о тебе в это время. Прощай!"

    ***

    Милый, дорогой Коля! Он вылился весь в этом письме... Такой нежный, кроткий, великодушный!.. Я раз десять подряд прочитывала тщательно исписанные строки, четыре длинные страницы, без единой кляксы, без одной ошибки, и готовилась приняться за него в одиннадцатый раз, как вдруг знакомые шаги заскрипели по песку аллеи. И прежде чем я успела сунуть письмо в карман, моя мачеха уже стояла передо мною. Я помертвела.

    Дело в том, что все письма, которые приходили к нам, получала всегда сама мачеха. Но сегодня я встретила почтальона у калитки и взяла у него письмо Коли. Разумеется, я не понесла его к "ней", а вскрыла и прочла его тут же на скамейке в дубовой аллее.

    -- Что это за бумага была сейчас у тебя в руках?-- спросила меня мачеха, прищуриваясь по своему обыкновению и окидывая пронзительным взглядом всю мою фигуру.

    Казалось, самое письмо Коли, зажатое в кулак, тлело у меня в руке,-- так горячи были мои трепещущие пальцы. Потом они разом стали холодными, как лед, и вся я стала холодною, когда "она" мне снова сказала своим спокойным и строгим голосом:

    -- У тебя в руках было какое-то письмо. Как оно к тебе попало и что это за письмо?

    Затем, помолчав немного, проговорила:

    -- Ты мне сейчас же покажешь это письмо, сию же минуту, Lydie!

    -- Ни за что! -- вырвалось у меня так горячо и неожиданно, что даже мачеха удивленно вскинула на меня глазам.

    -- Ты мне покажешь письмо сию же минуту!-- повторила она еще более веско, выговаривая, членораздельно каждое слово.

    Не знаю, что сделалось со мною. Мне показалось такой обидной, отвратительной слабостью отдать ей письмо моего друга, в котором многое ей покажется, может быть непонятным и над которым она даже, пожалуй, посмеется в душе... О, нет! тысячу раз нет! Я не покажу ей письма...

    Между тем рука ее уже протягивалась к конверту, который теперь я держала у груди, плотно прижав его к сердцу. Еще минута и оно очутится в ее пальцах.

    -- Lydie! В последний раз говорю я тебе: отдай мне письмо!

    -- Нет, нет и нет!-- вскричала я.

    И прежде чем она могла ожидать этого, я быстро скомкала письмо в руках, в одну секунду сунула его в рот и стала скоро, скоро жевать его.

    Я хотела прибавить еще что-то и обомлела. Перед нами стоял "солнышко" с таким суровым лицом, какого я еще в жизни моей не видела у него.

    -- Вот, Alexis, взгляни, как отличается твоя девочка,-- произнесла мачеха.

    Отец ничего не ответил. Оп взял меня за руку и повел. Мы прошли в зловещем молчании всю дубовую аллею, потом большую площадку для крокета, потом поднялись на балкон, а оттуда вошли в летний кабинет отца с темно-зеленою кожаною мебелью, огромным письменным столом и бесчисленными картинами, развешенными по стенам. Храня то же гробовое молчание, "солнышко" подвел меня к дивану, приподнял и посадил очень глубоко, так что спина моя уперлась в кожаную спинку дивана. Потом строго сказал:

    -- Сиди здесь до тех пор, пока не одумаешься и не попросишь прощения у мамы... И если ты этого не сделаешь и, вообще, если еще раз повторится что либо подобное, то я перестану любить тебя... Пере-ста-ну лю-бить, Лида! Понимаешь?

    Он перестанет меня любить! Он, мое "солнышко", он, мой папа-Алеша! Он, без которого мне радость не в радость! Жизнь не в жизнь!

    "Папа!-- хотелось мне крикнуть,-- папа, не говори так! Папа! Милый! Голубчик! Солнышко! Не пугай так твою Лидюшу! Папа, золотенький, драгоценный, ненаглядный мой, я умру, умру, понимаешь, умру, если ты перестанешь любить твою дурную, злую девочку!"

    Слова рвались у меня прямо из сердца, губы дрожали... Я готова была упасть на колени и целовать ноги моего отца...

    Но, вместо всего этого, я сурово сдвинула брови и, глядя на него исподлобья, угрюмо проговорила:

    -- Зачем было брать меня от тетей, если ты решил не любить меня? Я была бы у них счастливее! Да!

    -- Лидя!..

    Я не узнала в первую минуту, кто сказал это, так глух и странен казался голос, произнесший мое имя. Я медленно подняла голову и искоса глянула на папу. Лицо его было очень бледно, и нижняя челюсть тряслась.

    -- Лидя!-- произнес он голосом, в котором слышались зараз и скорбь, и страдание, и печаль, и угроза.

    Мое сердце сжалось при виде этого разом потемневшего, осунувшегося лица. Злое, маленькое сердце! Оно не участвовало должно быть в ту минуту, когда, смело глядя в самые глаза отца, я проговорила, торопясь, волнуясь и задыхаясь от невообразимого прилива горя, злобы, муки:

    -- Да! Да! Зачем ты отнял меня от них, от Лизы, Оли, Лины и Ульяши?.. Мне было хорошо там с ними... Они окружили меня самыми нежными заботами... Они полюбили меня... А здесь... Господи! Господи! До чего я несчастна! Здесь теперь никто уже меня не любит... Ты должен отвезти меня к ним... Ты должен, должен, должен, папа! Я не хочу быть больше с мачехой... Не хочу! слышишь? Отвези меня! Сейчас же, сию минуту отвези!..

    Я судорожно рыдала, вздрагивая всем телом, и едва не захлебнулась слезами на последних словах.

    Снова наступило молчание, зловещее молчание. Слышно было только, как оса бьется о стекло, не находя выхода на волю...

    Мой отец смотрел на меня, скрестив руки на груди, стоя перед диваном, в углу которого в конвульсивных рыданиях билась маленькая фигурка. И вот его большие руки протянулись ко мне, мягко, но сильно охватили мои плечи, приподняли меня, и в следующую же минуту я стояла перед ним, вся трепещущая от охватившего меня припадка острого отчаяния.

    -- Слушай, девочка!-- произнес над моей головою твердый и звонкий, как звук металла, голос, -- ты никогда не вернешься к ним... больше того, ты никогда не увидишь их больше, потому что они своей безумной любовью избаловали тебя, своей нежностью изнежили, своей лаской изнервничали тебя... Ты не увидишь их больше, повторяю тебе, ни за что, никогда!.. -- Это решено!..

    Затем, громко вздохнув, он прибавил:

    И с этими словами он круто повернулся и вышел из комнаты. Его шпоры еще звенели в отдалении, когда я быстро вскочила с дивана и, подняв свое залитое слезами лицо к небу, прокричала:

    -- Ты видишь, Господи, какая я несчастная! Я не могу больше, не могу, не могу!..

    Потом я быстро повернулась к двери и прошептала чуть слышно:

    -- Вы решили, что я не вернусь больше к тетям, вы не пустите меня к ним, к моим дорогим, не отдадите им, так я уйду сама! Да, уйду, убегу! Убегу! Сегодня же убегу! Это так же верно, как то, что зовут меня Лидией Воронской!

    Я быстро вызвала в своей памяти милые образы моей дорогой второй мамы Лизы, крестной Оли, Лины, Ульяши. Я их всегда любила бесконечно, но в эту минуту мне казалось, что я обожала их... Самая любовь моя к "солнышку" померкла и побледнела, казалось, как бледнеет сияние утренней звезды перед рассветом. Я видела их, только их, моих тетей...

    Ведь "солнышко", -- так решала я в уме, -- не любит меня больше, или, по крайней мере, он сказал, что разлюбит, если я не попрошу прощения у "нее"...

    Просить прощения у нее! Ни за что! Ни за что на свете! Лучше умереть!

    А еще лучше убежать! Вот именно, убежать к ним, к моим добрым феям!

    "Иду, милые, к вам! Иду! Скоро-скоро увидимся!.." -- шептала я в каком-то сладком экстазе, протягивая руки вперед к милым, слабо намеченным, туманным образам, вся сгорая на том огне, который пожирал меня.

    -- Lydie! Puis je entrer? (Лидия! могу я войти?) -- послышался голос m-lle Тандре за дверью.

    -- Ма petite Lydie!(Моя маленькая Лидия!)--говорит она сладким голосом, осторожно проскользая в дверь кабинета, -- ma petite Lydie, разве это так трудно попросить прощения у вашей доброй maman?

    -- Прощения? Ни за что!

    Я скрещиваю руки на груди и топаю ногою.

    -- Ах, как можно!.. -- теряется француженка и вдруг, как бы разом спохватившись, говорит:

    -- А какую чудесную лодочку купил вам сегодня папа!.. Она уже спущена на воду... Не хотите ли прокатиться по Неве? Дворник Никанор гребет отлично...

    И в следующую же минуту -- я полна негодования и гнева.

    -- Уйдите!-- кричу я исступленно, глядя злыми глазами в лицо Тандре, -- уйдите, говорят вам! Мне никого и ничего не надо!

    Она испуганно пятится к двери и исчезает за ней, бормоча что-то весьма двусмысленно о маленьких "демонах в юбках".

    -- Никого мне не надо! Никого! Никого!-- кричу я и с новым рыданием кидаюсь на кожаную софу кабинета.

    -- Как никого? И меня не надо вам даже, маленькая русалочка?-- раздается милый знакомый голос с резким, иностранным акцентом.

    Живо заинтересованная, я поднимаю голову.

    Точно колдун какой-то в сказке появляется всегда неожиданно и странно Большой Джон.

    Должно быть ему жарко, потому что он обмахивается шляпой, стоя в окне.

    -- Ба-а!-- восклицает он с комическим видом. -- Опять наказана маленькая русалочка!

    -- Оставьте меня!.. Мне не до шуток!-- бурчу я себе под нос, не желая даже взглянуть на моего нового друга.

    -- Разве маленькие русалочки умеют капризничать?-- говорит он снова, прищуривая с гримасой то один глаз, то другой. И видя, что я молчу, он берет мою руку и начинает тянуть таким голосом, каким обыкновенно поют слепые на церковных папертях:

    -- Я был сейчас на берегу реки Невы глубо-о-коий... я видел на ней лодочку ма-а-лень-кую... эту ло-о-до-чку... папа дочке купи-ил... дочке изба-а-ло-ванной...

    И видя, что в лице моем мелькнула слабая тень улыбки, он весело вскричал уже своим обыкновенным голосом:

    -- Полно кукситься, русалочка! Взгляните-ка лучше, как Нева играет на солнце, а там, видите, у леса, на берегу, костры горят. Это цыгане... На заре они приехали цельным табором из Ладоги, кажется... Пробираются дальше в Петербург. Сейчас мне повстречались двое, навязывались погадать. Я и позволил сдуру; молоденькая цыганочка мне и счастья, и богатства, и славы, всего посулила, а ее подруга, старая-престарая цыганка, та взглянула мне на ладонь, да и говорит: "глаза у тебя, молодец, ястребиные, а жизни Бог тебе мало даст". Каково, а? Вот у вас, русалочка, глаза не такие и проживете вы сто лет и три года... и будете вы тогда такая же дряхлая, как старая цыганка... Но что это, русалочка, вы не слушаете меня?

    Я, действительно, не слушала его. Мои глаза, очень зоркие и острые, как у кошки, так и впились туда, куда указывал Большой Джон.

    Там, действительно, мелькали точки костров и виднелись безобразные контуры крытых холстом телег. Какие-то смутные силуэты людей мелькали в отдалении.

    Сегодня они пришли из Ладоги, завтра или послезавтра будут в Петербурге,-- мелькала у меня смутная мысль,-- то есть там, где живут четыре добрые феи, четыре мои тети, которые тоскуют в разлуке с маленькой принцессой. А что, если?.. Папа сказал: "ты не увидишь их ни за что, никогда". И моя мысль и сердце ответили тогда же: "Я убегу! Убегу к ним, к моим четырем добрым феям, к моим милым тетям Лизе, Оле, Лине и Ульяше". У меня нет денег, чтобы ехать на пароходе, да и потом, меня наверное, вернут тотчас же с пристани в дом отца, меня, такую беспомощную на взгляд, такую маленькую... А что, если с ними, с этими смуглыми цыганками пробраться в Петербург? Кто догадается? кто узнает?.. Ах! Идея великолепна!.. Вечером "солнышко" с "ней" отправляются в гости на соседнюю дачу... Тандре спит крепко, как сурок... и... тогда -- прощайте: я убегу к цыганам и с ними доберусь до Петербурга. Это так просто, так легко!.. Конечно, я не увижу "его" больше. Он не простит мне никогда моего поступка. Ну, а разве так он простит? Разве он будет любить меня так же, как и раньше, если я не попрошу прощения у "той"?..

    Прощения! Никогда! Сто тысяч раз никогда! Нет!

    Нет!..

    -- Да что с вами, русалочка! Что у вас за трагическое лицо!-- произнес Большой Джон, покатываясь со смеху.

    -- Разве?-- произнесла я, машинально проведя рукой по лицу и широко раскрывая глаза. Трепет пробежал по всему моему телу: у моего окна, по обе стороны Джона, точно из-под земли выросли две цыганки, одна старая, с крючковатым носом и острыми черными глазами, с седыми прядями волос, выбивающимися из-под косынки; другая смуглая, юная, прекрасная, с черными блестящими волосами. Обе они были одеты в какие-то пестрые лохмотья, в которых преобладали желтые и красные цвета.

    -- Ага, опять моя роковая пророчица! -- вскричал Большой Джон, спрыгивая с подоконника, на котором он было уместился. -- Нет, довольно мне ворожбы!.. Пойду лучше нанесу визит вашей maman, русалочка, а вы... берегитесь, русалочка! Они нагадают вам много неприятного, а, еще хуже, стянут что-нибудь!

    И с этими словами он удалился, посвистывая себе под нос.

    -- Давай погадаю, красавица, -- широко улыбаясь, приговорила молодая цыганка, обнажая свои белые, как пена, зубы и обращаясь ко мне.

    -- Нет, нет, не то... не гадать мне надо! -- спешно заговорила я, поминутно озираясь,-- а только... Как тебя зовут? -- неожиданно спросила я молодую.

    -- Мариула!-- произнесла она снова, блеснув улыбкой.

    -- А это твоя мать?-- спросила я, указывая на старую. Обе женщины закивали головами.

    -- Дай мне денежку, красавица, всю правду скажу,-- снова проговорила с улыбкой Мариула, в то время как ее мать тщательно разглядывала меня с головы до ног.

    должны довести меня до них... взять в свой табор, когда двинетесь в Петербург... в столицу... Они там, в Петербурге ждут меня... Но меня не пускают к лишь... Понимаете? Тети наградят вас... только... только... возьмите меня сегодня с собою... Я так несчастна! Так несчастна!..

    Цыганки быстро переглянулись между собою, потом что-то начали говорить обе разом на непонятном мне языке. Потом старуха приблизилась к самому окошку и, протянув через подоконник свою крючковатую руку, похожую скорее на лапу хищной птицы, так поразительно тонки и кривы были ее скорченные пальцы, сказала:

    -- Ты хочешь бежать, девочка, отсюда?

    И ее острые черные глаза так и впились в меня.

    -- Да, да! Спасите меня! Возьмите меня к себе в табор... доведите до Петербурга... Мои тети денег не пожалеют, чтобы наградить вас... Клянусь вам! Клянусь всей душой!

    -- Хорошо, барышня! Мы доведем тебя до Петербурга, если ты обещаешься дать столько серебряных грошей, сколько уместится в кармане старой Катерины.

    -- Столько и еще больше!-- вырвалось пылко у меня.

    -- Тогда... в таком случае... -- и старая цыганка до низкого-низкого шепота понизила свой гортанный голос,-- в таком случае, будь сегодня ровно в полночь у трех сосен, что стоят на опушке леса, у реки... Мариула встретит тебя и проводит к нам, в табор... А теперь будь здорова и помни про серебряные гроши.

    И она со скоростью молодой девочки отпрянула от окошка. Мариула бросилась за ней. Я выглянула тоже из окна, желая узнать, кто испугал моих новых знакомых.

    Разделы сайта: