Дорога. -- Мачеха.
Мне казалось, что я умираю. Действительно трудно было назвать жизнью то состояние, в котором я находилась, когда карета выехала за ворота.
Ехали мы ужасно долго. И каждый поворот колес нашего экипажа отзывался у меня на сердце больно, больно.
Наконец мы доехали до Шлиссельбургской пристани, где стоял пароход, на котором мы должны были совершить наш путь. Карета остановилась. Папа вышел и помог выйти мне из экипажа.
Я увидела Неву, гордую, величавую, только что освободившуюся от ее зимнего савана. Кусочки льда, плывшие из Ладоги, белыми чайками мелькали то здесь, то там.
Стоявший у пристани пароход свистел, и черный дым траурным облаком вился из его трубы.
По шатким мосткам мы пришли на палубу, оттуда в каюту.
-- Если хочешь отдохнуть -- ложись, я разбужу тебя перед Шлиссельбургом, -- проговорил "солнышко", заботливо заглянув мне в лицо.
Я не хотела спать, но и говорить мне не хотелось.
С той минуты, как я выбрала его и покинула тетей, глухая тоска по ним жгла мое сердце.
-- Хорошо, я буду спать!-- проговорила я не своим, а каким-то деревянным голосом, глухо и равнодушно, и растянулась на диване каюты, лицом к стене. Он перекрестил меня и вышел на верхнюю палубу.
Я осталась одна.
-- О, зачем я не умерла?-- сверлила меня докучная мысль. -- Зачем я не умерла тогда в тифозной горячке? Было бы лучше, во сто крат лучше, лежать теперь в могилке, нежели ехать к мачехе.
Почему-то и теперь, как во время болезни, я представляла ее не иной, как белым коршуном, выклевывающим мне глаза...
Я крепко стиснула носовой платок зубами. чтобы не разрыдаться навзрыд. В одну минуту в воображении моем предстали, точно живые, светлые картины: наш домик в Царском, кусты смородины, смеющаяся рожица Вовы, не по годам серьезное лицо Коли и она, моя милая, вторая мама, моя Лиза, вечно озабоченная, вечно хлопотливая, вечно ласковая со мной...
***
-- Вставай, Лидюша! Приехали!
Неужели я спала? Как я могла спать, глупая девочка? Но я спала все-таки без малого четыре часа, потому что пароход стоит уже у пристани Шлиссельбурга. Папа берет меня за руку и мы идем. Вмиг нас окружают какие-то странные бородатое лица. Оборванные люди рвут пакеты из рук отца.
-- Это шлиссельбургские ссыльные, --говорит папа. -- Их здесь много. Не бойся, пожалуйста. Это самый миролюбивый народ.
Но я ничего не боюсь. Если бы мне теперь сказали, что вот этот, свирепого вида, бородач бросится сейчас на меня с ножом, и то бы я не испугалась. Нервы притупились от пережитого волненья, и ничто уже больше не волнует меня.
Вот и дом, в котором поселился папа.
-- Мы живем близко от пристани, -- поясняет папа.
Мы входим на двор. Узкие мостки ведут к крыльцу. Папа звонит у подъезда.
Лакей, в белом жилете, широко распахнув дверь, ловко подхватывает на руки шинель отца и быстро раскутывает меня от моих бесчисленных платков и косынок.
-- Нэлли! Это ты? Я привез Лидюшу! -- кричит папа в открытую дверь.
Что-то высокое, тоненькое появляется на пороге.
-- Лидя! ты? Очень рада! Кто это "Лидя"? Неужели я?
Но меня зовут Лидюшей родные, а чужие--Лидочкой. А то "Лидя"! Ага, понимаю! Мачеха изволила перекрестить меня.
Я молча, с потупленными глазами, стою перед ней.
-- Здравствуй, девочка, будем друзьями! -- слышится ее голос над моим ухом и, быстро нагнувшись, она целует меня в лоб.
"Так вот ты какая, ради которой моим счастьем пожертвовал "солнышко"!
И мое сердце рвется от тоски...