Первые невзгоды. -- Вражда. --M-lle Тандре. -- Мозоли. -- Большой Джон.
Она сказала сегодня, когда мы сидели за утренним чаем, что смешно называть такой большой девочке отца "папой-Алешей" и на "ты", и что сама она всегда говорила "вы" своим родителям, и при этом посмотрела на меня своими сощуренными глазами, вооруженными лорнетом.
Когда пришел "солнышко" к чаю, я нарочно из злости сказала ему:
-- Здравствуйте, папа! Как вы провели эту ночь? Хорошо ли спали?
Я умышленно подчеркивала эти злосчастные "те" и "и" окончаний, в то время как сердце у меня дрожало от злости.
И что же? По лицу "солнышка" промелькнула довольная улыбка.
-- А-а! девочка цивилизуется! Ты хорошая воспитательница, Нэлли!-- сказал он и с галантным видом поцеловал руку мачехи.
Мачехе, очевидно, понравилось замечание папы, потому что тут же я узнала из ее уст многое такое, что по ее мнению было дурно, а, по-моему, считалось вполне естественным и прекрасным.
Так я узнала, что целовать прямо в губы нельзя-- это неприлично; заговаривать первой со старшими за столом тоже нельзя, выходить из-за стола до окончания обеда -- тоже нельзя и многое, многое другое...
Удивительное, однако, дело! Она никогда не повышала голоса во время своих замечаний, а когда я делала что либо несоответствующее ее убеждениям, она только вскидывала своими серыми глазами, вооруженными лорнетом, и чуть прищуривалась сквозь стекла очков. Но на меня ее взгляд действовал сильнее всяких замечании.
Так как в городском шлиссельбургском доме нужно было произвести ремонт, то нам пришлось переехать вскоре на дачу. "Солнышко" (теперь "рара") нанял очаровательную дачу, в трех верстах от города Шлиссельбурга, на берегу Невы, с таким огромным садом, что в нем можно было заблудиться. Там была одна аллея--чудо что такое! Точно крытый ход в римские катакомбы. В конце аллеи мое любимое местечко: кусты жимолости разрослись там так роскошно, что в чаще их чувствуешь себя совершенно изолированной от целого мира. В тени их так сладко мечтается о тех, кого я потеряла, может быть, навеки... Вот я сижу там... Стрекозы носятся у ног моих. Над головой порхают пестрые бабочки... Ромашка стыдливо прячется в траве... Все точь-в-точь как в моей роще, в Царском Селе. Только здесь нет моих верных рыцарей, моей свиты. Где-то они? Думают ли они, как тяжело живется бедной, одинокой, маленькой принцессе? Вспоминают ли они о ней?..
Я готова уже предаться самому мрачному размышлению, как неожиданно стук извозчичьей пролетки привлекает мое внимание. Когда кто едет по шоссе из города, то на нашей даче слышно уже издали. Я люблю прислушиваться к этим звукам и воображать, что это едет прекрасный принц освободить свою томящуюся в заточении принцессу, забывая, что прекрасные принцы не ездят на извозчичьих пролетках...
Через четверть часа пролетка с грохотом въезжает в дубовую аллею, ведущую к крыльцу нашей дачи, и останавливается перед ним. Я любопытно вытягиваю шею... Вот так прекрасный принц! Нечего сказать!.. Из пролетки вылезает маленькое, худое, как скелет, существо, с впалыми щеками, огромным ртом и каким-то необычайно меланхолическим носом, в допотопной шляпе и старой мантилье. За этим странным уродом следуют корзины, корзины и картонки, картонки без конца. "Что бы это могло значить?-- недоумеваю я. -- Что за гостья пожаловала к нам на дачу?" Но мне недолго приходится размышлять на эту тему.
-- Lydie, ou Йtes vous? Lydie! Lydie! Lydie! ( Лидия, где ты?)
Это голос мачехи. Я его узнаю из тысячи.
И что за ненавистное имя "Lydie" и это "вы" на французском языке!
Откликнуться или нет? Поневоле надо откликнуться.
странное маленькое существо с безобразным лицом и меланхолическим носом.
Я знаю, что мне не укрыться нигде, потому что зоркие, хотя и крайне близорукие, глаза мачехи отыщут меня всюду, даже на дне морском.
-- Lydie! Ou Йtes vous! Repondez donc! (Лидия, где ты? Ответь же!)--слышится под самым моим ухом, и, сконфуженная, я вылезаю из кустов.
-- La voila votre Иlеvе, m-lle!--произносит очень любезным тоном мачеха, --jusqu'au mois d' AoШt au moins vous aurez la bontИ de veiller la petite! ( Вот ваша воспитанница! До месяца августа, по крайней мере, вы будете столь добры воспитывать эту маленькую)
Как? Это, значит, моя гувернантка? Эта кикимора с меланхолическим носом?
Господи! Видела ли я что либо отвратительнее этой смешной, жалкой фигуры!
-- Bonjour, mademoiselle. J'Иspere biеn que vous m'en traiterez un bon ami... (С добрым утром, m-lle. Надеюсь, что мы будем хорошими друзьями).
обращается ко мне "кикимора" (как я разом окрестила мою гувернантку).
Господи! Да неужели же все француженки "зеймкают" так противно? И зачем меня не предупреждали что у меня будет гувернантка? Нечего сказать, приятный сюрприз приготовила мне мачеха!
Я приседаю с самым демонстративным видом перед гувернанткой и вдруг взгляд мой падает на ее ноги... Господи! Что это такое? Силы небесные, светлые и темные!.. Вот так сапоги! Там, где у людей на ступне полагается иметь кости, на этом самом месте у бедной "кикиморы" дырки, величиною с грецкий орех. Сапог новешенек, а на костях дырки, сквозь которые как в окошко смотрит белый чулок. M-lle Лаура Тандре (фамилия урода с прорезанными сапогами) замечает мой удивленный взгляд, направленный на ее ноги, и подбирает их под прикрытие юбки:
-- Ах! Это у меня вследствие мозолей... --говорит она застенчиво.
Мозоли! Вот так прелесть! У меня в жизни моей не было мозолей, и я считаю их чем-то... весьма, весьма неприличным. И вдруг я на первых же порах узнаю, что у бедной Лауры Тандре мозоли!.. Примем к сведению!
обувь... Потом, вы такая худенькая, не надо ли вам пить молоко?
-- Oh, oui, bien, oui, chеre madame! (О, да! да! дорогая мадам!)--закивала головой кикимора, и на ее меланхолическом лице при одном напоминании о молоке появилось сияющее выражение.
-- Mais je prefere lait frais trait, chеre madame! (Да, но я предпочитаю парное молоко.)--прибавляет она.
-- Отлично! -- говорит мачеха и потом. обратившись ко мне, добавляетъ: -- Lydie. ты будешь водить ежедневно m-lle в селение Рыбацкое -- оно, ты знаешь, здесь близехонько--к коровнице Марьюшке пить парное молоко в 8 часов вечера. Слышишь? Вот так удовольствие!.. Мало того, что придется тащиться по скучному пыльному шоссе, вместо того чтобы гулять по нашему трехдесятинному, большому, как роща, саду, -- я должна буду еще жертвовать теми чудесными часами, которые я провожу всегда на берегу Невы, любуясь, как медно-красный диск солнца медленно погружается в светлые воды!
Я так люблю этот час заката всей душой, -- и вот, не угодно ли? Сопутствовать кикиморе ради ее глупой прихоти пить парное молоко! Ну, и угощу же я ее парным молоком, долго будет помнить!..
К обеду приехал папа и с таким изумлением взглянул на мою "кикимору", что я чуть не фыркнула за столом.
Ровно в 71/2 часов мы отправились в Рыбацкое. "Кикимора" едва-едва поспевала за мною в своих продырявленных сапогах.
По дороге я самым безжалостным образом рассказывала ей, какая у меня была раньше красавица гувернантка, что она никогда не пила парного молока, и что у нее было прелестное имя Катишь.
-- Она была высока и стройна, как тополь. -- Говорила я, увлекаясь. -- В глазах ее отражалось небо, волосы были черные, как ночь, и длинные, как вечность, а ножки малюсенькие, и носила она такую изящную обувь, что они казались игрушечками!
И говоря это, я дерзко взглядывала на дырявые сапоги моей спутницы, приводя ее этим в неописанное смущение.
-- Судя по вашему рассказу, ваша гувернантка была действительно красива, -- произнесла она без малейшей тени злобы или раздражения.
-- Катишь была красавица! -- проговорила я тоном, не допускающим возражения, и ускорила шаги. M-lle Тандре поспешила за мною.
Уже после первого разговора я заметила, что эта бедная француженка была добродушна и безвредна, как божья коровка, и мне было это крайне досадно. Будь она зла, я бы не замедлила вступить с нею в открытую вражду, а теперь--приходилось смириться и ждать.
Коровница Марьюшка, жившая на самом краю Рыбацкого и поставлявшая молоко к нам на дачу, сидела у ног рыжей Буренки и доила ее. Когда мы вошли в ее хлев, она тотчас же наполнила молоком огромную жестяную кружку и передала ее "кикиморе". Та, с непонятным для меня удовольствием (терпеть не могу парного молока), в одну минуту осушила кружку. Марьюшка снова наполнила, и Тандре снова выпила кружку до дна.
Я начинала уже приходить в неописуемое изумление и широко раскрытыми глазами смотрела, как эта худенькая, слабая на вид женщина опорожняла кружку за кружкой. Пенящаяся белая влага, доходившая до самых краев огромной посудины, содержавшей в себе около бутылки, исчезала в одно мгновение ока в огромном рту скелетообразной француженки. Наконец, опрокинув пятую по счету кружку в горло, она как-то приостановилась разом и, глядя на меня осовевшими глазами, произнесла:
(Мне необходимо немного отдохнуть!)
Как! Только отдохнуть и опять?
Не думает ли она, однако, выпить зараз целую корову?
Вероятно и Марьюшка боялась того же. По крайней мере, в ее красноречивых взглядах на меня выражался испуг, почти ужас. Я быстро зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и со всех ног кинулась из хлева в крошечный садик, прилегавший к избе коровницы и... невольно остановилась в изумлении. За небольшим деревянным столиком, на котором стояла крынка молока, черный ломоть хлеба и стакан, сидел очень высокий худощавый молодой человек, с черными усиками под капризно изогнутым ртом и с пронзительными, светлыми глазами, напоминающими глаза ястреба. Его соломенная шляпа лежала подле на скамейке, рядом с тросточкой, и каштановые волосы, ничем не стесненные, красиво вились на его очень маленькой изящной головке.
Увидя меня, он приподнялся немного и с самым серьезным видом отвесил мне почтительный поклон. Я, не стесняясь, сразу спросила:
-- Кто вы?
-- Кто я?-- ответил он вопросом же, и мне показалось что-то странное в его выговоре буквы о. Природные русские так не говорят. Он вообще как будто подыскивал каждый раз буквы, перед тем как их произнести и сказал не "кто я", а скорее "ктоу иа".
-- Кто я? -- повторил он своим странным говором. -- Я Большой Джон и только... А вы?..
-- Ну, а я кто? Угадайте! -- произнесла я весело, без малейшей тени смущения перед этим большим, худым и красивым человеком, которого видела в первый раз.
-- Вы--маленькая русалочка!-- произнес называвшийся Большим Джоном, -- русалочка, конечно!
-- Почему русалочка?-- удивилась я.
-- Потому что я часто видел маленькую русалочку, которая в час заката сбегала по берегу к самой Неве и так смотрела на солнце в воду, точно хотела броситься туда, вниз. И это были вы. Так ли я говорю?
-- Ох! Как вы узнали?-- могла только прошептать я.
-- На то я и Большой Джон, чтобы знать все, что делается на свете. Разве можно не видеть того, что делается, когда я целой головой выше других? а? Как вы думаете, маленькая русалочка?
И говоря это, он в одно мгновение ока вскочил на ноги.
А что это был за рост! В жизни моей я еще не видала такого большого человека. Положительно великан! И его маленькая голова, находившаяся высоко--высоко на длинной к тому же шее, производила впечатление воробья, усевшегося на крышу. Он с таким комически-победоносным видом оглянулся вокруг себя, что я расхохоталась.
-- Ах, что я! Сейчас вылезет "кикимора" из хлева и мне достанется! -- произнесла я, разом спохватившись тут же.
-- Кто? -- не понял Большой Джон.
-- Маленькая русалочка! -- вскричал ужасным басом большой Джон, и так страшно заворочал своими светлыми глазами при этом, что я снова расхохоталась, -- Не находите ли вы, что слово "дует" подходит больше к ветру, нежели хорошенькому ротику маленькой русалочки?.. Ведь маленькой русалочке изрядно бы досталось, если бы это слово услышала женщина с прищуренными глазами и с черепаховым лорнетом, а?
-- Ах, вы и это знаете! -- вскричала я.
-- Большой Джон все знает! -- торжественным голосом произнес великан.
-- И то, что у меня есть мачеха, и что я очень, очень несчастна? -- вскричала я голосом, внезапно задрожавшим слезами. И прежде чем мой новый знакомый успел опомниться, я упала головой на стол и зарыдала.
-- Ай-ай-ай! Маленькая русалочка! Вы забыли, что русалки никогда не плачут? Они умеют только петь и веселиться. Слезы -- признак малодушия, слабости... Слабым людям нелегко бывает жить на свете. Помните это. Утрите же ваши глазки... Кстати, какого они цвета -- покажите-ка хорошенько!
Ага, зеленые, как и подобает быть глазам русалки, -- цвета морской волны, когда вы плачете, и серые как сталь, когда вы смеетесь... Так вот, моя маленькая русалочка с зелеными глазами, не плачьте, а когда вам будет очень тяжело, кликните Большого Джона и он поможет вам развеселиться. А пока до свидания... Сюда идет ваша новая гувернантка, прощайте русалочка! -- и он кивнул мне головою, быстро зашагал по шоссе своими невероятно длинными ходулями-ногами.
-- Allons!(Идем!) -- "кикимора", очутившись подле меня и не замечая ни моих заплаканных глаз, ни быстро удаляющейся фигуры гиганта Джона.
Я увидела в руках ее новую, до краев наполненную молоком жестяную кружку.
-- Как? Еще?-- удивилась я.
-- Ob, non!С,a je me garde pour autre chose! ( Ах, нет! -- поторопилась успокоить меня кикимора, и мы двинулись с ней в обратный путь.
В тот же вечер я узнала странные вещи. Когда, уже раздетая, в ночной сорочке, я лежала в моей постели, собираясь уснуть, мой слух был привлечен чуть слышным плесканьем. Я открыла живо глаза и чуть не вскрикнула от изумления: у умывальника стояла моя "кикимора" и, поливая в пригоршню молоко из кружки, тщательно вытирала себе им лицо.
-- Что вы делаете, m-lle?-- неожиданно вырвалось у меня.
-- Ah! Lydie... а я думала, что вы спите!.. -- залепетала француженка, очень смущенная тем, что я видела то, чего мне, очевидно; не полагалось видеть. --
Что я слышу? Она моется молоком, чтобы иметь белую кожу! Очень нужна белая кожа для подобной кикиморы!
И я чуть не задохнулась от смеха, кинувшись лицом в подушки и зажимая себе рот, чтобы не расхохотаться на весь дом...