Золотая приманка. -- Я узнаю ужасные вещи.
Четыре цыганки, в их числе одна уже знакомая мне старуха, наворожившая скорую смерть Джону, сидели около пылающего костра, над которым, привешенный к железным прутьям, висел довольно сомнительной чистоты котелок. В нем варилось что-то. Три остальные цыганки были еще молоды; последняя из них казалась девочкой лет 15-ти. У одной из них, с рябым, измученным болезнью и нуждою лицом, был грудной ребенок на руках. Около котла возилась плотная, высокая цыганка с тупым, глуповатым лицом. В некотором отдалении стояли две крытые телеги; к одной из них была привязана худая, как скелет, собака, а у колес -- четверо полуголых, грязных, кудрявых ребятишек играли, подбрасывая камешки, и так взвизгивали при этом, что звон стоял в ушах от крика. Полная цыганка, при виде меня и Мариулы перестала мешать в котле и подошла к нам.
-- Хорошенькая девочка! Куда лучше нашей Катеринки! -- проговорила она, в то время как старуха кивала мне головой.
Та, которую звали Катеринкой и которую я сочла ребенком в первую минуту, оказалась высокой, мускулистой девушкой со злыми, черными глазами и тонким ртом.
Она подошла ко мне, окинула всю меня с головы до ног пристальным взглядом сверкающих, как уголья, глаз, и разом остановив их на золотых часиках, висевших у меня на груди, вскричала гортанным голосом:
-- Дай-ка мне эту блестящую игрушку. Что тебе в ней?
Я инстинктивно схватилась рукою за грудь.
-- Нет, нет, этого нельзя. Это память моей матери. Я никогда не разлучаюсь с ними! -- проговорила я взволнованным голосом.
-- Дай же, дай! -- повышенным тоном твердила она. -- Что ж, что память? Память в мыслях, а это золото на груди. Дай золото -- счастлива будешь!
И, так как я все еще прикрывала рукою мое сокровище, черноглазая Катеринка грубо схватила мою руку и уже готовилась сорвать часы с моей груди, но полная цыганка быстро подбежала к ней и, грубо толкнув ее в спину, закричала:
-- Ну... ну! Не больно то спеши! Часы не твои, а таборные...
-- Как таборные?-- вырвалось у меня... -- Мои часы, а не таборные! Что вы говорите?
-- Ну, уж это ты врешь... и часы наши... и вот эта кофта (тут она указала пальцем на мой летний жакет), и сапоги твои -- все наше! Да! Да, наше, таборное... И сама ты наша, да!
-- Но... ведь тети отдадут вам деньги за меня, когда мы доберемся до них! -- вскричала я с отчаянием в голосе.
-- Эх, когда еще отдадут, и когда мы доберемся до Питера? Ведь еще неизвестно, куда нас "большие" поведут табор... Пока прямо на Свирь пойдем, по каналам...
Ужас охватил меня.
-- Как на Свирь? -- закричала я, исполненная отчаяния,-- а я-то как же? Ведь вы меня в Петербург обещали доставить к тетям!
-- Мало что обещали!-- ответила грубым голосом Катеринка. -- Ну, да что с тобой разговаривать!.. Снимай сапоги и платье, и золото к тому же, и давай нам... Да поворачивайся же! Сейчас наши придут с работы... До них надо промеж собой поделиться, а то отнимут, чего доброго!
-- А потом вы отпустите меня домой?-- произнесла я прерывающимся от волнения голосом.
Действительно, куда же мне было деваться, как не домой обратно с повинной и смирением. Ведь не на Свирь же ехать с табором!
-- Пусть убирается на все четыре стороны! Куда нам ее! И самим-то есть нечего! Вон дети-то, какие худые стали: Иванка совсем зачах, чем мы ее кормить станем?
-- Хорошенькая девочка, жал! -- проговорила старуха, одобрительно кивнув из-за костра.
-- Мало что! Хорошеньких много. Мариула на что красавица, а дармоедка порядочная: ни погадать, ни заработать, как следует, не сумеет.
Я взглянула на Мариулу; она стояла в некотором отдалении и сердито хмурила свои черные брови.
Минуту длилось молчание. Потом неожиданно Катеринка подскочила ко мне, и вмиг и золотые часики, и моя летняя кофта очутились в ее руках. От толчка, полученного от молодой цыганки, я упала на землю. И в туже минуту обе мои щегольские желтые туфли очутились в ее руках.
-- Не хотела добром отдать -- отобрали силой, -- произнесла она с грубым смехом.
-- Ладно, не обижайся, красавица, -- усмехнулась старая цыганка, -- не прогневись -- у нас и хлебушка, и одежда--все пополам. Хошь поужинать с нами, а?
Но я решительно отказалась от ужина, чувствуя
себя окончательно оскорбленной произведенным надо мною насилием.
-- Я домой хочу... Вы должны меня отвести домой,-- проговорила я.
-- Ночью-то? -- произнесла старуха. -- Нет, ночь проведешь в таборе, а на утро побужу тебя, барышня, и сама домой пойдешь!-- проговорила старуха. -- А пока ложись спать. Ступай в телегу. Проводи ее, Мариула!
-- Пойдем!-- коротко бросила та, и мы пошли мимо пылающего костра и толпы ребятишек к одной из телег, откуда слышалось хрюканье поросенка и кудахтанье курицы.
-- На, укройся вот этим и спи! Завтра дам тебе свои сапоги и отведу до опушки, благо старухи тебя отпускают, -- проговорила Мариула, помогая мне взобраться под холщевый навес, где лежали какие-то перины, валялись грязные одеяла и стояли деревянные ящики вроде сундуков. Тут же, в углу, в корзине, мирно восседала курица-наседка, а в противоположной от нее стороне отчаянно визжал связанный по всем четырем ногам поросенок.
Конечно, в обществе курицы и поросенка было бы очень трудно уснуть в другое время, но пережитые сегодня волнения и сильный озноб давали себя чувствовать.
Я была страшно утомлена и беспрекословно разрешила Мариуле укутать мое дрожащее тело какими-то грязными тряпками.
Мариула, да еще старуха, пожалуй, внушали мне здесь больше доверия, нежели все остальные.
-- "Скорее бы наступило завтра, чтобы я могла уйти отсюда!-- шептала я с тоскою. -- Не дай Бог остаться в этой грязной, нищенской обстановке, с грубыми, необразованными оборванцами, которые на первых же порах обманули и ограбили меня. Конечно, мне теперь очень тяжело жить у "солнышка". Но -- кто знает?-- может быть, скоро-скоро мне удастся уговорить его отдать меня снова моим добрым феям-тетям, добровольно отдать!..
Теперь я уже чувствовала острое раскаяние, что убежала из дома. Бедный мой "солнышко"! Что он должен будет испытать, вернувшись домой и не найдя меня? А Тандре? Она потеряет наверное, голову от страха. Вед она предобрая, в сущности, только смешная, ах, какая смешная! И нос у нее такой смешной, и ее привычка мыться простоквашей -- смешная и сапоги с дырочками, прорезанными на костях... А в сущности она любит меня... Единственное еще лицо, пожалуй, которое не пожалеет о моем исчезновении, это "она", мачеха, но зато папа...
И сама не помня как, я незаметно уснула, скованная усталостью, под кудахтанье курицы и визг поросенка.