К экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада - ароматного и цветущего, когда вдруг молнией блеснуло и поразило нас страшное известие:
- Княжна безнадежна...
Дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!
Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня.
Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.
- Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!
- Значит, Нина очень больна? - спросила я с замиранием сердца Машу.
- Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня завтра помрут!
Что-то ударило мне в сердце, оттуда передалось в голову и больно-больно заныло где-то внутри.
- Умрет! Не будет больше со мною! Умрет!.. - беззвучно повторяли мои губы.
Отчаяние, тоска охватили меня... Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным! Точно что-то упало внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу...
Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, очень печальная и важная, в сопровождении доктора. Они меня не заметили. Проходя совсем близко от меня, Maman произнесла тихо, обращаясь к доктору:
- Утром послана телеграмма отцу... Протянет она дня три-четыре, доктор?
- Вряд ли, княгиня, - грустно ответил доктор.
- Бедный, бедный отец! - еще тише проговорила начальница и, как мне показалось, смахнула слезу.
Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас...
Не знаю, как я очутилась у кровати Нины.
Нина лежала, повернув голову к стене. Вся она казалась маленькой, совсем маленькой, с детским исхудалым личиком, на котором чудесно сверкали два великолепных черных глаза.
Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение.
"Не может быть у умирающей таких блестящих глаз", - подумала я.
Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно точно ждало чего-то и в то же время недоумевало.
- Ниночка, трудно тебе? - тихо спросила я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше нежности и ласки.
Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня...
Умру - не забуду я этого взгляда...
"За что? За что?" - говорили, казалось, ее глаза, и выражение обиженной скорби легло на это кроткое личико.
- Трудно, Люда! - проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. - Трудно! Я боюсь, что не скоро поеду теперь на Кавказ...
И опять эти обиженные, страдающие глазки!
Бедная моя Нина! Бедная подружка!
Она закашлялась... Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством.
- Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, - склоняясь над больною, просящим голосом говорила старушка.
- Ах нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, - капризно, глухим голосом возразила Нина.
И вдруг заплакала навзрыд...
Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла:
- Нина, милая, как я люблю тебя... люблю... милая...
Мало-помалу она успокоилась. Еще слезы дрожали на длинных ресницах, но губы, горячие, запекшиеся бледные губы уже старались улыбнуться.
- Ниночка, ненаглядная, не хочешь ли повидать Иру? - спросила я, не зная, чем утешить больную.
Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила:
- Ах, нет, не надо, не зови...
- Отчего, дорогая? Разве ты разлюбила ее?
- Нет, Люда, не разлюбила, а только... она чужая... да, чужая... а теперь я хочу своих... своих близких... тебя и папу... Я просила ему написать... Он приедет... Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный... А Ирочки не надо... Не понимает она ничего... все о себе... о себе.
"Умирает, - с ужасом промелькнула у меня мысль, - умирает!"
И я застыла в безмолвном отчаянии...
Но она не умирала. Это был один из ее приступов удушья, частых и продолжительных.
Скоро Нина оправилась, взяла меня за руку своей бледной, маленькой, как у ребенка, ручкой, попробовала улыбнуться и прошептала:
- Поцелуй меня, Люда!
Я охотно исполнила ее просьбу: я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудесных глаза...
Теперь мне неудержимо хотелось плакать, и я делала ужасные усилия, чтобы сдержаться.
Мы молчали, каждая думая про себя... Княжна нервно пощипывала тоненькими пальчиками запекшиеся губы... Я слышала, как тикали часы в соседней комнате да из сада доносились резкие и веселые возгласы гулявших институток. На столике у кровати пышная красная роза издавала тонкий и нежный аромат.
- Это Maman принесла! Добрая, заботится обо мне, - нарушила Нина молчание и вдруг проговорила неожиданно: - Знаешь, Люда, мне кажется, что я не увижу больше ни Кавказа, ни папы!
- Что ты! Что ты! Ведь он едет к тебе! - испуганно возразила я.
- Да, но я его уже не увижу... - не грустно, а точно мечтательно произнесла княжна и вдруг улыбнулась светло и печально.
Так и осталась эта улыбка на ее губах... Мы снова помолчали. Мучительно тяжело было у меня на душе. Я закрыла лицо руками, чтобы не пугать Нину моим убитым видом. Когда я опустила руки, то заметила на губах ее, шептавших что-то чуть внятно, все ту же светлую, странную улыбку. Наклонив ухо, я с трудом услышала ее лепет, поразивший меня:
- Эльфы... светлые маленькие эльфы в голубом пространстве... Как хорошо... Люда... смотри! Вот горы... синие и белые наверху... Как эльфы кружатся быстро... быстро!.. Хорош твой сон, Люда... А вот орел... Он близко машет крыльями... большой кавказский орел... Он хватает эльфа... меня... Люда!.. Ах, страшно... страшно... больно!.. Когти... когти!.. Он впился мне в грудь... больно... больно...
Улыбка сбежала с ее лица, и оно как-то сразу сделалось темным и страшным от перекосившей его муки испуга.
Рыдая, я выбежала звать фельдшерицу.
- Она умирает! - вне себя кричала я, хватаясь за голову и трясясь всем телом.
Прибежала фельдшерица, за ней вскоре начальница, и мне велели уйти.
Через полчаса меня позвали снова.