Утро воскресенья было солнечное и ясное. Открыв заспанные глаза и увидя приветливое солнышко, я невольно вспомнила другое такое утро, когда, глубоко потрясенная предстоящей разлукой, я садилась в деревенскую линейку между мамой и Васей...
Сладко потягиваясь, стала я одеваться. Некоторые из девочек встали "до звонка", будившего нас в воскресные и праздничные дни на полчаса позже.
Крошка и Маня Иванова - две неразлучные подруги - чинно прохаживались по "среднему" переулку, то есть по пространству между двумя рядами кроватей, и о чем-то шептались.
Обе девочки туго заплели волосы на ночь в мелкие косички и в чистых передниках, тщательно причесанные, выглядели очень празднично. Подле меня, широко раскинувшись на постели, безмятежно спала моя Нина.
- Сегодня у нас чай с розанчиками, - неожиданно выкрикнул чей-то звонкий голосок, разбудивший княжну.
- Влассовская, завяжи мне, душка, "оттажки", - говорила, подойдя к моей постели, Таня Петровская, рябая, курносенькая брюнетка, удивительно, до смешного похожая на Гапку.
Я завязала ей передник красивым бантом и, полюбовавшись несколько секунд своим произведением, принялась натягивать на ноги грубые нитяные казенные чулки.
Фрейлейн Генинг, Булочка или Кис-Кис, как ее прозвали институтки, вышла из своей комнаты, помещавшейся на другом конце коридора, около девяти часов и, не дожидаясь звонка, повела нас, уже совсем готовых, на молитву. Дежурная пепиньерка Корсак, миниатюрная блондинка - "душка" Мани Ивановой, - особенно затянулась в свое серое форменное платье и казалась почти воздушной.
- Увидишь, ее выведут сегодня из церкви, - говорила Нина, с нескрываемым удивлением оглядывая осиную талию Корсак, - ее каждый раз выводят.
Слова Нины оправдались. Леночка Корсак не достояла и половины службы: ей сделалось дурно. Ее едва успела подхватить стоявшая у стула Кис-Кис и при помощи другой классной дамы вывела из церкви.
Обедня прошла с еще большей торжественностью, нежели всенощная.
В 12 часов мы уже шли завтракать. Воскресный завтрак состоял из кулебяки с рисом и грибами. На второе дали чай с вкусными слоеными булочками.
Тотчас после завтрака, когда мы не успели еще подняться в класс, раздался звонок, возвещающий о приеме родных.
На лестницу уже поднимались желанные посетители с разными тюричками и корзиночками для своих любимиц.
- Знаешь, - оживленно шептала Миля Корбина своей "паре" Даше Муравьевой, - сегодня тетя обещала мне принести в муфте пузырек горячего кофе.
- Смотри, как бы не поймали, - озабоченно шепнула серьезная не по летам Даша, или Додо, как ее прозвали институтки.
- Дежурные в приеме, в зал, - раздался голос оправившейся после обморока Корсак.
Несколько девочек, и в том числе княжна, вышли на середину класса. Это были наши "сливки", то есть лучшие по поведению и учению институтки.
- M-lle Корсак, позвольте мне вам сказать по секрету, - робко произнес гортанный голосок Нины.
- Говори, малютка, - и Корсак, любившая покровительствовать маленьким, обняла Нину и отошла с ней к сторонке.
- Мне хочется уступить мою очередь кому-нибудь, - просящим шепотом говорила княжна.
При всем моем желании услышать, что говорила Нина, я не могла, только видела, как глаза ее поблескивали да бледные щечки вспыхивали румянцем.
- Влассовская, - сказала она, - Джаваха передает свою очередь дежурства в приеме из-за вас. Если бы вы были назначены с ней, она не лишила бы себя этого удовольствия. Вы только что поступили, но я попрошу фрейлейн Генинг назначить и вас дежурить в приеме. Одна ваша дружба с Ниной говорит уже за вас.
И, поцеловав княжну, симпатичная девушка пошла просить за нас классную даму.
Кис-Кис, разумеется, согласилась, и мы, веселые, торжествующие, побежали в приемный зал.
- Право, она премилая, эта Леночка Корсак, - говорила по дороге Нина, - и я жалею, что смеялась над ней. Знаешь, Галочка, мне кажется, что она вовсе не затягивается.
- Спасибо, - горячо поблагодарила я мою добрую подружку.
- Э, полно, - отмахнулась она, - нам с тобой доставит удовольствие порадовать других... Если б ты знала, Галочка, как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда так живо-живо вспоминаю папу. Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но постой, вот идет старушка, это мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.
Я помчалась исполнять данное мне Ниной поручение. Когда я вернулась в зал, меня поразило шумливое жужжанье говора, по крайней мере, двух сотен голосов. Княжна подвинулась и дала мне место на скамейке у дверей, между собой и Дашей Муравьевой.
- Ты тоже дежуришь, привыкай, - со своим чуть заметным немецким акцентом шепнула мне фрейлейн Генинг и углубилась в вязание трехаршинного шарфа.
Невдалеке от нас сидела Маня Иванова со своим маленьким гимназистиком-братом. Она разделила принесенное им сестренке большое яблоко на две половины, и оба, смеясь и болтая, уплетали его. Еще дальше вялая Ренн, сидя между матерью и старшей сестрой, упорно молчала, поглядывая на чужие семьи, счастливые кратким свиданьем.
- Смотри, это к Ирочке, - воскликнула, вся вспыхнув, моя соседка, и, прежде чем я успела сказать что-либо, Ниночка приседала перед высоким седым господином почтенного и важного вида.
- Мадмуазель Трахтенберг сейчас выйдет, - произнесла она и бросилась звать свою "душку".
мне.
Побежав вызывать кого-то из наших, я столкнулась в дверях 5-го "проходного" класса с княжной.
- Я отдала Ирочке твое письмо, будь покойна, оно будет сегодня же опущено в почтовый ящик... - шепнула она мне, вся сияющая, счастливая.
Снова бежала я в класс и снова возвращалась. Прием подходил к концу. Я с невольной завистью смотрела на разгоревшиеся от радостного волнения юные личики и на не менее довольные лица родных. "Если б сюда да мою маму, мою голубушку", - подумала я, и сердце мое замерло. А тут еще совсем близко от меня Миля Корбина, нежно прильнув к своей маме белокурой головенкой, что-то скоро-скоро и взволнованно ей рассказывает. И ее мама, такая добрая и ласковая, вроде моей, внимательно слушает свою девочку, тщательно и любовно приглаживая рукой ее белокурые косички...
Мне стало больно-больно.
"Больше полугода без тебя, моя дорогая мамуся", - горько подумала я и сделала усилие, чтоб не разрыдаться.
Прием кончился... Тот же звонок прекратил два быстро промелькнувшие часа свидания... Зашумели отодвинутые скамейки. Родители торопливо целовали и крестили своих девочек, и, наконец, зала опустела.
- Миля, давай меняться, апельсин за пять карамелек! - кричит Маня Игнатьева Миле Корбиной.
- Хорошо, - кивает та.
- Федорова, тебе принесли чайной колбасы, дай кусочек, душка, - откуда-то из-за шкапа раздается голос Бельской, на что Надя, податливая и тихенькая, соглашается без колебаний.
"Mesdam'очки, на третье сегодня подадут кондитерское пирожное".
Обед прошел с необычайным оживлением. Те, у которых были родные в приеме, отдавали сладкое девочкам, не посещаемым родителями или родными.
После молитвы, сначала прочитанной, а затем пропетой старшими, мы поднялись в классы, куда швейцар Петр принес целый поднос корзин, коробок и мешочков разных величин, оставленных внизу посетителями. Началось угощение, раздача сластей подругам, даже мена. Мы с Ниной удалились в угол за черную классную доску, чтобы поболтать на свободе. Но девочки отыскали нас и завалили лакомствами. Общая любимица Нина, гордая и самолюбивая, долго отказывалась, но, не желая обидеть подруг, приняла их лепту.
Надя Федорова принесла мне большой кусок чайной колбасы и, когда я стала отнекиваться, пресерьезно заметила:
И я, чтобы не обидеть ее, ела колбасу после пирожных и карамелей.
Наконец с гостинцами было покончено. Полуопустошенные корзины и коробки поставили в шкап, который тут же заперла на ключ дежурная; пустые побросали в особый ящик, приютившийся между пианино и шкапом, и девочки, наполнив карманы лакомствами, поспешили в залу, где уже играли и танцевали другие классы.
Институтки старших классов, окруженные со всех сторон маленькими, прохаживались по зале.
Ирочка Трахтенберг, все с той же неизменной Михайловой, сидели на одной из скамеек у портрета императора Павла.
Но моя гордая подруга сделала вид, что не слышит, и увлекла меня из залы на маленькую лесенку, где были устроены комнатки для музыкальных упражнений, называемые "силюльками".
- Если б меня позвала Ирочка, я бы, конечно, пошла, - оправдывалась Нина, когда мы остались одни в крохотной комнатке с роялем и табуретом, единственной в ней мебелью, - но эта противная Михайлова такая насмешница!
И снова полилась горячая дружеская беседа. Из залы доносились звуки рояля, веселый смех резвившихся институток, но мы были далеки от всего этого. Тесно усевшись на круглом табурете, мы поверяли друг другу наши детские похождения, впечатления, случаи... Начало темнеть, звуки постепенно смолкли. Мы заглянули сквозь круглое окошечко в зал. Он был пуст...
- Пойдем, Галочка, мне страшно, - вдруг шепнула Нина, и ее личико сделалось мертвенно-бледным.
- Потом, потом, скорее отсюда! Расскажу в дортуаре.
И мы опрометью кинулись вон из силюлек.
В тот же вечер я услышала от Нины, что наш институт когда-то, давно-давно, был монастырем, доказательством чего служили следы могильных плит в последней аллее и силюльки, бывшие, вероятно, келейками монахинь.
- Не раз, - говорила Нина, - прибегали девочки из силюлек все дрожащие и испуганные и говорили, что слышали какие-то странные звуки, стоны. Это, как говорят, плачут души монахинь, не успевших покаяться перед смертью. А раз, это было давно, когда весь институт стоял на молитве в зале, вдруг в силюльках послышался какой-то шум, потом плач и все институтки, как один человек, увидели тень высокой, черной монахини, которая прошла мимо круглого окна в коридорчик верхних силюлек и, спустившись с лестницы, пропала внизу.
- Я? Понятно, верю, - и, подумав немного, она прибавила задумчиво: - Конечно, потому что иногда я сама вижу мою покойную маму...
- Джаваха, дай спать, ты мешаешь своим шептанием, - нарушила тишину дортуара Бельская.
Скоро весь дортуар затих, погруженный в сон.
"Да воскреснет Бог", но все-таки не выдержала и улеглась спать на одну постель с Ниной, где тотчас же, несмотря ни на какие страхи, уснула как убитая.