Когда дети с Настей и челядью вернулись на подворье, в воротах романовских хором их каптана встретилась со щегольским охотничьим поездом Федора Никитича, его брата Михаила и их друзей.
-- Тятя! Тятя! -- закричали Таня и Миша, высовываясь из окна каптаны и протягивая ручонки отцу.
-- Вот они где, гулены! -- со смехом произнес Федор Никитич, улыбаясь им и кивая. Гнедой аргамак ходуном ходил под осанистым щеголеватым боярином, отливая в золотых лучах солнца всеми самоцветными камнями драгоценного чепрака и уздечек. В коротком терлике, в лихо заломленной набекрень мурмолке, статный и щеголеватый старший Никитич особенно хорошо выглядел в это утро. Младший его брат, Михаил, богатырь и красавец по виду, во всем напоминал старшего. Остальные охотники, князь Черкасский и братья Сицкие. казались простою свитою осанистых бояр Романовых.
-- Тятя! Тятя! Возьми меня на коня с собою! -- запросился Миша, высовывая кудрявую головенку из окна каптаны.
-- Ишь ты, какой вершник выискался! -- засмеялся Федор Никитич, но тем не менее протянул руки сыну.
-- Ступай, коли охота!
Дворецкий Сергеич со стремительностью юноши распахнул дверцу тяжелой громоздкой каптаны. Мамушка подняла на руки Мишу и бережно передала его отцу.
Очутившись на лошади, мальчик весь словно преобразился. Глазенки его заблестели как звездочки, пухлый ротик раздвинулся в блаженную улыбку.
-- Ай да Миша! Чем не воевода! Даром што от земли не видать! -- расхохотался красавец Михаил Никитич.
-- И я хочу на коня! И меня посади, тятя! -- возбужденно залепетала Таня, выскакивая из возка.
-- Ой, окстись, чтой-то ты выдумала, сударка! Стыд да сором какой! -- так и закудахтала толстая мамушка, всеми силами удерживая девочку за рукав ее летника.
-- Ништо, пусти ее, мамушка! -- добродушно улыбнулся боярин-отец. Потом быстро свесился с седла, сильными руками приподнял дочку, и через несколько секунд Таня преважно восседала подле брата на крупе отцовского коня.
-- Ай да вершники! Ай да воеводы! -- шутил дядя Михаил.
А вокруг суетились стремянные, конюшие и ловчие, разбирая убитую добычу: весенние, молодые выводки серых диких лебедей, цапель и утиц и прочую раннюю лесную дичь.
Клекотали кречеты... Лаяли псы... Звенели уздечки охотников... И надо всем этим весеннее радостное солнце праздновало, казалось, свой яркий полдневный пир.
Одна Настя, против своего обыкновения, оставалась задумчивой и печальной. Речи рыжего юноши не выходили из ее головы. Тревожно смотрели глаза девушки, и обычная ясная улыбка не освещала ее лица.
Федор Никитич долго и упорно поглядывал на сестру, приметив с первого взгляда ее необычайную задумчивость.
-- Что невесела, Настасьюшка? Аль тоже на коня, как деток, и тебя, разумницу, потянуло? -- неожиданно произнес весельчак богатырь Михаил Никитич, крепко любивший младшую сестренку.
Настя вспыхнула до корней волос и потупила светлые глазки.
-- Ой, братец, что ж это ты меня перед князьями-свойственниками стыдишь! -- шепнула она, вся малиновая от смущения.
-- А и впрямь, что с тобою случилось, Настя? -- озабоченным тоном обратился к ней старший брат, с отеческой нежностью глядя на юную сестру. -- Поведай, девонька, коли што...
-- Пове... -- начала было тихо Настя и осеклась, примолкла.
Примолкли за нею и все присутствовавшие. Сразу, словно по волшебству, прервалась суета на романовском дворе. Стремянные, конюшие, кречетники и сами хозяева с гостями остановились как вкопанные, обратив глаза сквозь открытые ворота на улицу.
несколько приставов верхами, а во главе конных злейшего врага их, бояр Романовых, Семена Годунова. Рядом с ним ехал окольничий Михаил Глебович Салтыков, дальний свойственник Романовых по роду Шестовых. При виде этого необычайного поезда мучительная тревога охватила сердце Федора Никитича и передалась и его брату, и родственникам, челяди и всем присутствовавшим.
-- Не к добру это, коли сам Семен Годунов к нам жалует. Быть лиху! -- произнес он тихо, так тихо, что один только младший брат Михаил Никитич мог расслышать его.
-- Настя! -- неожиданно и так же тихо обратился к сестре старший Романов. -- Бери детей да укрой их куда подальше, чтоб не слыхали, не видали ничего. Да жену упреди. А мы здесь с боярином Годуновым потолкуем.
Встревоженная не меньше братьев, Настя быстро приняла с лошади сначала Таню, потом Мишу и, взяв детей за руки, стрелой помчалась с ними к женскому терему романовского подворья.
А конная ватага между тем проскакала улицу, миновала крестец и влетела на романовский двор как раз в то время, когда хозяева и гости входили на высокий рундук терема.
-- Здравствуй, боярин Годунов, -- произнес Федор Никитич спокойным и громким голосом, с достоинством кланяясь Семену Никитичу, спешившемуся с коня. -- С чем пожаловал? Да штой-то больно не смирно будто? И стрельцов прихватил, и приставов с собою? Негоже как будто в гости на романовское подворье так-то являться!
И чуть заметная улыбка скользнула по бледному, но спокойному лицу боярина Романова.
Тонкая, торжествующая усмешка искривила губы Годунова.
Он выпрямился всей своей обычно сутуловатой фигурой, горделиво закинул голову кверху и, с плохо скрытым бешенством, завопил на весь двор:
-- Ой, не кичись больно, боярин! Аль мыслишь, что я, верный холоп и смерд царский, подобру в гости наехал к тебе, изменнику государеву?
-- Изменнику? -- с разлившейся внезапно по всему лицу смертельной бледностью, задыхаясь от неожиданности, произнес старший Романов, в то время как младший, Михаил, рванулся вперед всей своей богатырской фигурой и, сжав пудовые кулаки, крикнул мощно:
-- Как смеешь ты, боярин, обижать верных слуг государевых!
Семен Годунов попятился невольно при виде этой огромной фигуры молодого силача, испуганный его движением, и густая краска кинулась ему в лицо. Но он невероятным усилием подавил волнение.
-- Потише, господин честной, -- зашипел он на младшего Никитича. -- Коли говорю изменник, стало быть, изменник и впрямь. Все вы государевы изменники: и Федор Романов, и Александр, и ты, все братья... И ты, князь Черкасский, и братья Сицкие, и Репнины, и Карповы, и Шестовы, -- все родичи Романовых, все свойственники ваши... И вот вам от великого государя и великого князя всея Руси указ: немедля вас всех, изменников государевых, взять за приставы, на сыск доставить на том, что на его, государево, светлое здравие умышляли худо. Всем ведомо: у Александра Никитича коренья злые наговоренные в подвалах найдены. Михаил Глебович Салтыков те коренья видел и патриарху доставил. И великому государю то доподлинно ведомо, и он приказал вас всех, изменников своих, судить.
-- Ты лжешь, собака! -- неожиданно вырвалось из груди Федора Никитича, и он с силой топнул ногою.
Теперь на него было страшно смотреть. Его глаза метали молнии. Весь бледный как смерть, без кровинки в лице, он задыхался от волнения. Его мощная грудь бурно вздымалась под щеголеватым, нарядным терликом.
-- Он лжет, он лжет! -- подхватил и младший Романов, а за ним и Сицкие, и Черкасский.
Снова злорадная усмешка исказила губы Годунова.
-- Михаил Глебович, прочти указ великого государя! Авось тогда поверят! -- произнес он с торжествующим видом, вынимая из-за пазухи небольшой свиток и вручая его своему спутнику. Последний выступил вперед, развернул свиток.
-- "От государя и великого князя всея Великия, Средния и Малыя Руси..." -- начал, откашлявшись, Салтыков громким голосом, старательно отчеканивая каждое слово.
И раскаленным, плавленым оловом падало каждое из этих слов в сердца присутствовавших.
Ужас, негодование, гнев по мере чтения указа наводнили души этих людей, не чувствовавших никакой вины за собою. Целый свиток несуществовавших преступлений развертывался перед ними.
Бесстрастно и холодно звучал голос Салтыкова, читавшего о каких-то кореньях, об умыслах Романовых извести царя Бориса и прочих кознях. Давался указ взять их всех за приставы, вести на сыск, к допросу, на очную ставку. Упоминалось о цепях и тюрьме, о допросе с пристрастием...
Салтыков не пропустил ни единого слова из всего написанного. Когда он кончил, гробовое молчание воцарилось во дворе.
Клевета и ложь были слишком сильны, чтобы можно было развеять их сейчас. И Федор Никитич понял это.
Он обвел глазами присутствовавших и остановил их на Годунове.
-- Видит Бог, что все наплели на нас наши недруги облыжно! -- произнес он твердо, с тою же смертельной бледностью в лице. -- Верю великому государю и полагаюсь на его милость. Не обидит он зря своих верных слуг. Делай, что тебе приказано, боярин.
-- Так-то лучше! -- проворчал тот. -- Эй, вы! -- крикнул он стрельцам. -- Берите их, вяжите изменников и ведите на двор к патриарху.
Стража, сошедшая с коней, бросилась к боярам... Но первый же стрелец, прикоснувшийся было к Федору Никитичу, отлетел от него на несколько шагов.
-- Назад, смерд! Пока не дознано доподлинно об измене нашей на сыске, не моги касаться нас... К патриарху на сыск идем мы слугами царскими, а не преступными изменниками. Сами пойдем. Правы мы, так нечего нам бояться.
И, величавым движением отстранив от себя обступившую его стражу, он первый двинулся по двору, сделав знак брату и князьям Черкасскому и Сицким следовать за собою.
Когда они уже были у ворот, отчаянный вопль пронесся по всему романовскому подворью. От рундука женского терема бежала боярыня Ксения Ивановна.
Расшитый шелком и камнями убрус сдвинулся с го-т ловы на сторону. По смертельно бледному лицу бежали слезы. Отчаянные вопли вырывались из ее груди.
-- Изверги, злодеи! Куда вы? Куда его ведете? -- кричала боярыня, задыхаясь от слез. И она кинулась к мужу, вся дрожа от волнения.
-- Успокойся, Аксиньюшка, ступай к деткам! К патриарху мы идем обеляться перед великим государем и владыкой... Облыжно наговорили на нас злые люди! Да никто, как Господь! Вернемся, я чаю, скоро... А ты деток успокой... Насте поручи их, -- уже шепотом добавил боярин, нежно, но настойчиво отстраняя от себя рыдавшую жену.
Быстрые глаза Федора Никитича отыскали последнюю в толпе отчаянно плакавшей женской челяди, наполнившей своими воплями и стонами весь двор.
-- Настюшка, -- пользуясь общей сумятицей, быстро приблизившись к сестре, произнес Федор Никитич, -- побереги мне Аксиньюшку... Княгиня Черкасская сама не в себе, боится за мужа. Я тебе жену поручаю... Ее и деток Мишу и Таню сохрани мне, пока что, Настюшка... Укрой их от ворогов, и Господь тебе воздаст за сирот, коли мне домой не суждено вернуться.
-- Братец! -- с отчаянием и болью вырвалось у молодой девушки.
-- Все мы под Богом ходим! Обещай, Настя, заменить им меня, коли что!
-- Обещаю, клянусь тебе Господом Богом, от всякого лиха оградить их, Федя! И не оставлять их без тебя! -- шепнула девушка и, не будучи в состоянии сдерживаться больше, разрыдалась навзрыд.
Обмершую Ксению Ивановну челядь, по приказанию Федора Никитича, бережно отнесла в терем.
Долго смотрел им вслед затуманенными глазами боярин.
-- Пора! Буде прохолаживаться! -- грубо окрикнул его Семен Годунов и первый выехал за ворота, обок с Михаилом Салтыковым. А за ним, посреди спешившихся стрельцов, двинулись невинно оговоренные бояре.