С самого раннего утра уже загремели пушки. Дым от мортир серым туманом клубился над Москвою. Трескотня самопалов и лязг холодного оружия сливались с воплями раненых и стонами умиравших. Хмурое небо окрасилось заревом тут и там загоравшихся от выстрелов строений. Зловещим казался этот пурпур небес. И такой же пурпур заливал землю.
Всю ночь на стены Кремля втаскивали все новые и новые снаряды.
Изможденные продолжительным голодом и стычками с осаждающими, польские жолнеры, с суровыми сосредоточенными лицами, слушали команду своих панов ротмистров. Иногда открывались стремительно ворота Кремля, и польский отряд с саблями наперевес выступал из засады. Быстро снова закрывались ворота, задвигались тяжелыми засовами, и вновь ждали осажденные сосредоточенно и сурово возвращения своих лазутчиков.
Сам гетман, пан Гонсевский, руководил стрельбою на стенах Кремля. Его красный кунтуш мелькал направо и налево. Но голодные, изнуренные гайдуки и жолнеры трясущимися руками брали неверные прицелы. Бесполезно ухали мортиры, не принося особого вреда тем, кто бился там, внизу, в Китай-городе, за разрушенными стенами Белгорода и на Москворечье. Паны ротмистры то и дело подбодряли устававших, измученных солдат, чуть живых от голода и изнуренья.
Им сулили скорую победу, напоминали о том, что ради них его величество король на выручку им прислал Ходкевича с полками и провиантом.
И, собрав последние усилия, измученные жолнеры посылали свое "Виват!" с высоты стен Кремля...
***
На высокой звоннице Чудова монастыря, притаившись за высоким колоколом, стояло двое людей. Красивый юноша, лет пятнадцати--шестнадцати, и сморщенный, но еще бодрый старик. Их лица были худы и бледны, одежды мешком сидели на обоих. Страшный голод, свирепствовавший среди осажденных, давал себя знать и им. Отсюда, с этой вышки, оба они могли видеть весь ход сражения, происходившего внизу. Вся Москва отсюда видна как на ладони.
-- Глянь, глянь, Сергеич! Наши, никак, дрогнули... Отступают... Господь Всесильный! Сам гетман Ходкевич ударил на острог, коим князь Никита Кофырев, свояк наш, воеводит. Гляди, гляди, Сергеич, никак, дрогнули его люди, обращаются вспять! -- заметил взволнованно Миша, которому хорошо была видна знакомая широкоплечая фигура князя.
Он узнал его сразу с начала битвы, хотя с ухода первого земского ополчения не видел князя Никиты. Доходили слухи, что Никита Иванович, после потери убитого брата и пострижения невесты, уехав из Москвы, попал в Ярославль в те дни, когда там набиралось ополчение, и поступил под знамена Минина и Пожарского.
Миша и Сергеич, находившиеся с утра на вышке, давно приметили знакомую фигуру, бесстрашно носившуюся впереди своего отряда. С захватывающим волнением юный Романов следил за битвою. И снова сердце его, как прежде, замирало от жгучего желания прийти на помощь своим, собрать тайно от поляков всю романовскую челядь и отвести ее самолично под начало того же князя Никиты, что ли, либо другого воеводы... Но слезы старицы Марфы, ее ужас перед разлукой с ним, Мишей, охлаждали невольно пыл отважного юноши.
Горящими глазами следил Миша за тем, что происходило за стенами Китай-города и Кремля... Высокая звонница монастырская упиралась в стену... И такою близкою казалась битва там, вдали...
Начинало смеркаться, а битва все не утихала. Сергеич несколько раз напоминал молодому боярчику, что беспокоится матушка-старица его долгим отсутствием, а Миша все не решался оставить своего поста. Прибегали челядинцы с романовского подворья и снова уходили отсюда, чтобы отнести Марфе Ивановне свежие вести о ходе сражения.
До самых сумерек не прекращалось оно. Окопы и остроги по нескольку раз в этот кровавый день переходили из рук в руки.
Ходкевич со своими полками наседал на дружины Пожарского. Казаки снова бездействовали, предоставляя управляться земскому ополчению одному с врагами. Вот-вот, казалось, дрогнет ополчение, изнуренные долгим боем, воины поддадутся врагу. Тогда Минин, зорко наблюдавший битву, подскакал к князю-воеводе. Вожди совещались недолго. Чего-то просил Минин. Ему утвердительно отвечал Пожарский. И вот, с низко надвинутым на глаза шеломом, в забрызганной вражеской кровью бранной кольчуге, недавний земский староста и мясник, как заправский воин, метнулся в битву.
Взяв три конных сотни у князя-воеводы, Козьма Минин сам повел их со стороны Крымского брода.
Этот натиск был так неожидан для поляков, что они замялись. Расстроились их ряды и, дрогнув, ударились в бегство по пути к гетманскому стану. Разя своей саблей, Минин кинулся за ними следом. Вокруг него, под ударами отбивавшихся врагов, падали лучшие силы ополчения. Сам родной племянник Минина скатился замертво с коня, залитый кровью. Несколько молодых бояр упали тут же. Но даже смерть племянника не остановила Минина. Только сердце сжалось от боли да энергичнее заработала его сабля по головам врагов.
На помощь ему неслись казачьи сотни. Сам Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиевской лавры, пришедший с ярославским ополчением в Москву, прислал их из-за реки.
Пользуясь сумерками, он пробрался в казачий стан и в горячей зажигающей речи убедил казаков спешить на помощь ополчению.
Ходкевич был разбит. Доставленный им в Москву провиант достался осаждающим.
Взволнованный и потрясенный, смотрел на эту картину кровавого пира со своей вышки Миша. Он видел расправу Минина... Видел гибель его племянника и других русских воинов... И на его глазах знакомый белый конь князя Никиты грохнулся со своим всадником на землю... И всадник, и конь не поднялись больше.
Сумерки сгущались сильнее. Стало трудно различать битву. "Виват" поляков покрыли торжествующие крики русских:
-- За веру православную! За Святую Русь!
В дальнем стане поднялись хоругви. Наспех подбирались мертвые тела. Уносили раненых. Служили молебен за дарованную победу...
-- Пойдем, боярчик-батюшка. Матушка боярыня, старица, истомилась, ждет, я чаю, ни жива ни мертва, -- тронув за руку Мишу, произнес Сергеич. -- Не воскресить все едино ни князя Никиты-витязя, бранную кончину восприявшего, ни других православных! Господа Бога надо благодарить, что отбили у ляхов снеди и самих их прогнали, окаянных! Не скоро сунутся они опять.
И старик трижды перекрестился, глянув на купол Чудовского храма.
Молча прошел Миша к себе на подворье. Старик-воротник, узнав в надвигавшихся сумерках юного хозяина, впустил его.
Юный Романов вступил на крыльцо, вошел в сени и остановился на минуту, чтобы прийти в себя и успокоиться немного от пережитого им волнения, прежде чем пройти к матери. Затем, придав своему расстроенному лицу спокойное выражение, он переступил порог горницы.
Его мать была не одна в светелке.
Здесь находились княгиня Черкасская и Иван Никитич, бывший думский боярин, едва державшийся на ногах от болезни и слабости. Он уже не вмешивался в дела правления, там заседали братавшиеся с гетманом бояре, сторонники Сигизмунда.
На лавке, скрывшись в темном углу горницы, сидела какая-то черная фигура не то инокини, не то странницы, которую Миша едва заметил в переживавшемся им волнении.
-- Наконец-то вернулся, голубь мой сизокрылый! -- прошептала старица Марфа. -- Истомились мы, тебя дожидаючись...
-- Матушка! Победили наши! Отступили ляхи поганые! Отбили у них возы с хлебом... Не попасть им в Кремль! -- горячо вырвалось из груди юноши.
Старица Марфа поднялась в волнении со своего места.
-- Верно ли? Так ли, сыночек? -- переспросила она пересохшими от волнения губами.
-- Верно, матушка! Спроси Сергеича! Сами видели, как наши гнали ляшские полки.
-- Стало быть... -- вставил свое слово Иван Никитич, -- надо готовиться всем нам к голодной смерти... Последних воробьев поели в эти дни в осаде... Хлебушка давно не пекут, мука вся вышла... Што ж, никто, как Бог! Слава Тебе Господи, что не удалось мучителям отечества получить припасы!
-- Слава Тебе Господи! -- произнесли за ним тихо женщины и перекрестились.
-- Зато вера торжествует православная... Господь помог над ляхами одержать победу... А голод не страшен... Сам владыка Гермоген голодной смертью преставился, так нам, грешным, по его святому примеру не так страшно будет умирать! -- горячо вырвалось у Миши.
-- Истинную правду сказал ты, племянник, -- раздался за спиною у Миши знакомый голос.
Он живо обернулся и изумленным взором окинул говорившую.
И он бросился обнимать неожиданную и дорогую гостью, которую уже не думал увидеть когда-нибудь.
Час тому назад эта гостья смиренно постучалась в ворота романовского подворья и упала в объятия ошеломленной неожиданностью старицы Марфы.
Чтобы вместе пережить страшное время или умереть в родной семье, пришла из своей обители молодая инокиня Ирина. Ведь никто из осажденных уже не сомневался, что для Москвы наступали последние дни!.. Голод и месть запертых в осаде озлобленных поляков не сегодня-завтра должны были обрушиться на сидевших с ними бояр и их семейства.
И Настя пришла разделить со своими последнюю участь.
Усхудалая, измученная за это злосчастное время, она с нежной любовью смотрела сейчас на своего любимца Мишу. И сердце ее сжималось тяжелым предчувствием неотвратимой беды. Кто знает, что может случиться завтра, когда озлобленные, изголодавшиеся ляхи будут рыскать по домам бояр, отыскивая добычу и пищу?.. О, если б хоть князь Никита был здесь... Он молодой и смелый... Он сохранит ей ее золотого Мишу, и сестру-старицу, и всю семью!..
И Настя вслух выразила эту мысль.
Тихий вздох вырвался в ответ на это из груди Миши. Карие глаза юноши опустились под зорким взглядом тетки.
-- Князь Никита? Где он? Изведал ты о нем что-либо? Жив ли он? Помер? Убит? -- спросила Настя взволнованным, дрожащим голосом.
Сильнее защемило сердце юноши. Он поднял голову... Невыразимою грустью наполнились его глаза... И дрогнувшие губы шепнули:
-- Настюша... родимая... видел я... сам видел, как князь Никита замертво упал с конем под ударом вражьим...
И Михаил прижался кудрявой головою к плечу инокини.
-- Господь ведает лучше нас в добре и в лихе... И да будет Его святая воля над всеми нами во веки веков.
-- Аминь! -- произнес такой же смиренный голос другой инокини, старицы Марфы.
Следствия победы над гетманом Ходкевичем не замедлили отозваться на судьбе осажденных. Отнятые ополченцами Пожарского у поляков хлебные и другие запасы вырвали последнюю надежду на пропитание у кремлевских осажденных.
Призрак начинавшегося еще до этого голода теперь разрастался до величины огромного несчастья. Поляки зверями смотрели на богатых бояр, хотя пан Гонсевский всеми силами удерживал их от грабежа.
только от разбитого Ходкевича польский король узнал о полном поражении и бегстве его полков.